Николай Рерих

НА ПОРОГЕ НОВОГО ТЕЧЕНИЯ

Мы как бы стоим на пороге нового течения в искусстве: глубоко внутри общества совершается какой-то художественный процесс, дающий о себе знать пока лишь глухими, неясными симптомами. Выдвигается исправленное понятие "живописи", начинают заботливо относиться к истинному рисунку; может быть, к этим понятиям присоединится еще стремление к большей интимности искусства, так попираемой площадными условиями наших больших выставок и так необходимой при истинной любви к делу.

Пожалуй, недалеко время, когда мы, подобно тому, как Гюисманс пожелал быстрее разрастаться прошлому торжеству официального салона на Елисейских Полях, скажем: пусть пышнее расцветают уродливости нашего выставочного дела, чтобы тем быстрее эти ядовитые цветы поблекли. Конечно, нам, русским, о таких словах еще рано думать: Европа должна их сказать прежде нас, ибо европейским выставкам во многих отношениях развиваться уже трудно. А пока не забудем хороших слов проф. Мутера, недавно заметившего, что нового Европа должна ожидать теперь от России, и постараемся не упускать случаев принимать участие на заграничных выставках. На венецианской выставке этого года такой случай нами упущен.

В весеннее время везде много выставок: и в крупных, и в малых центрах. К маленьким выставкам с домашним характером принадлежат, например, выставки в Брюсселе, Женеве, Милане. На каждой из них, кроме знакомых публике по другим выставкам старых вещей известных художников (вроде портретов Больдини в Брюсселе), есть свои местные и, даже вернее сказать, свои городские художники, имена которых совсем не доходят до больших центров и в большинстве не заслуживают этого.

На миланской выставке особенно заметно влияние Сегантини: один из его подражателей (Лонгани) слепо придерживается даже в деталях техники этого мастера. От такого "подражательства" пропадает интерес пейзажей Лонгани, потому что и сам Сегантини в последних вещах был уже чересчур догматичен технически, и трудно начинать новую работу с его последних шагов.

Несмотря на удобные выставочные помещения, на всех трех выставках было мало интересных вещей, немного и посетителей. Впрочем, только качеством выставок трудно объяснить последнее обстоятельство, и в Венеции, несмотря на обилие приезжих, тоже не слишком много было публики на международной выставке; а выставка составлена была интересно, особенно для тех, кому не удалось побывать на прошлой всемирной выставке Парижа, ибо много картин с нее выставлены были в Венеции.

Венецианская выставка очень молода - всего четвертая по счету. На последней выставке видно было желание обставить ее пополней и привлечь к ней хорошие имена.

На выставке замечалось стремление разделить ее по национальностям, но выдержано оно было не везде, и строже других отделов выделялись только отделы итальянский и венгерский. Но такое ревнивое обособление этих отделов для них было вовсе невыгодно, так как оба они самые малохарактерные на всей выставке. Венгерское искусство так же, как и искусство мелких славянских народностей, почему-то все не может развиться. Правда, за эти молодые школы и не обидно; их дело только начинается. Лишь теперь опять вспыхивает всюду национальное самосознание; а коль скоро проснется оригинальное течение общенародной мысли, вместе проснутся и проявления всяких творческих сил. В деле славянского и венгерского искусства не надо ужасаться, надо ждать и смотреть.

А вот глядя на искусство (особенно живопись) итальянское, приходят на ум печальные мысли. С этой живописью творится что-то неладное! Художники времен упадка итальянского искусства удивлялись и не могли понять, за что высоко ставят работы старых мастеров: ведь и они рисуют почти не хуже и притом кончают работу без сравнения быстрее, так что, казалось бы, на их стороне прямое преимущество. Так же точно могут недоумевать и теперешние художники Италии; в их картинах есть и недурной рисунок, есть подчас приятные тона, есть задачи содержания. Но рисунок у них дальше красивой середины и известного, заранее обдуманного контура (против которого еще ратовал да Винчи), не идет; приятность тонов подернута шаблонной сероватой дымкой; содержание изобилует чувствительными сюжетами и непомерно претенциозно ("честная жизнь", параллели горя и радости и т. п. диптихи и триптихи), словно бы итальянские художники были невысокого общего развития. Средняя техника, средняя мысль - самые злые враги искусства - плотно налегли на художников Италии. В их работах не видно ни стремления к новизне, ни гордой характерности - той характерности, которая в понятии наслаждения искусством является условием самым краеугольным. Недаром французы считают высшей и солиднейшей похвалою сказать о художнике: "Il a du style".

Вообще, когда проходишь по разным выставкам и городским музеям (где собраны современные живописцы), так и хочется, чтобы очень многие художники чудесным образом позабыли крепко усвоенные ими приемы общепринятой техники и попытались подойти к натуре проще, искреннее, как лежит на душе. Нужды нет, если труд их будет без фабричной чистоты в отделке; ничего, если любители всего пошлого и среднего остановятся в негодовании перед такими холстами; а такие художники сделали бы шаг по пути избавления от ненужного багажа рутинной формы знаний, приобретенных не по индивидуальной, а по общечеловеческой мерке, такой же маловероятной, как и всемирный язык. Нас подавляет средняя техника; она - злейший враг всем хорошим веяниям, которыми полны новейшие художественные стремления. Или мы делаем вещи вовсе нехарактерные, бежим по избитой дорожке; с нее, правда, труднее соскользнуть, и она удовлетворяет отчасти карман и самое мелкое тщеславие. Или мы обводим контуры черной линией и выдаем это скучное занятие за стиль. Или, наконец, мы подражаем какому-нибудь сильному индивидуалисту; как утята, воспитанные курицей, не ведаем своей собственной стихии и, неблагодарные, умаляем ценность и заслуги нашего вдохновителя; и как такие плохие вещи в нас въелись и вошли в кровь! Как-то совершенно забывается, что в каждом человеке, кроме немногих безличных аномалий, вложен свой стиль, так тщательно забиваемый нашим воспитанием и образованием. Этот стиль в возмужалые годы, когда мы имеем возможность впервые осмотреться своим глазом, уже трудно "вытащить" из-под всяческого хлама, но тем-то и славнее задача!

У нас мало знают, например, Дега. Его вообще трудно знать даже и на месте (сам он сторонится от людей, работы же его собраны преимущественно в частных собраниях, для постороннего почти недоступных), - но в смысле художественной личности Дега интереснейший человек. Чем больше слышите о нем и видите его произведения, тем больше узнаете, как неохотно показывает он картины приходящим любопытным, как называет он себя художником-любителем, лишь бы не приставали к нему с расспросами о картинах - тем большим уважением проникаетесь к нему. Взять одно: человек, уже много десятков лет назад обладавший общей техникой, вдруг бросает проторенную дорожку и направляется на новый путь, рискуя заблудиться бесследно. Ему чудится иной угол зрения на натуру, он глядит в новую жизненную среду, забывает про обычные художественные формы, делает вещи очень неровные, воздерживается, насколько возможно, от продажи; и если теперь, в глубокой старости, имя Дега известно, то это известность в высокой степени заслуженная.

Как в световых рефлексах мы не пройдем мимо К. Моне, так в интимных, жизненных движениях человека мы не минуем Дега.

Счастлив художник, который может в конце жизни назвать себя странником. Всегда обидно слышать уверенность, что тот или иной художник даст непременно такую-то вещь, - значит, он уже больше вперед не двигается: не надо быть уверенным в художнике. В своем стиле, в пределах своей индивидуальности творец должен давать вещи неожиданные для прочих, логичная связь которых ясна лишь самому автору. Где безличный карнавал среднего уровня, вроде Салона на Елисейских Полях, - там и скука, и подавленность; где же вспыхивает яркая индивидуальность, как среди художников, сплотившихся на Марсовом Поле, - там и жизнь, там и светлые искры.

Самый сильный итальянский индивидуалист последнего времени, Дж. Сегантини, представлен был в Венеции лишь одной картиной. Жаль, ибо теперь была бы как нельзя более уместна хорошая посмертная выставка его работ, и притом хронологическая, где бы ясно обозначилось развитие характерной техники Сегантини. Так же, как и в Милане, на венецианской выставке было несколько подражателей Сегантини, не продумавших художественной концепции картин его и лишь усвоивших внешние признаки техники. А про эту мозаикоподобную технику один наш русский художник выразился очень метко; он сказал: "Сегантини настолько большой художник, что даже эта манера не мешает ему". И тем смешнее люди, взявшие от Сегантини лишь приемы внешности.

Особо выделены были на выставке многочисленные работы Морелли, Фонтанези, Ноно и Превиати. Фонтанези старый художник, умерший еще в 1882 году. Пейзажи и мелкие жанры его написаны в старой, 50-х годов, манере, и, если бы не условность выполнения, некоторые мотивы его сумерек были бы интересны. Ноно выставил много черноватых жанров. Хотя в каталоге и отмечена сильная фантазия Превиати, но он в своих бледных мадоннах и символических фигурах шаблонно манерен и скучен. Морелли славен в Италии; многим понравился он и в Петербурге, на прошлой итальянской выставке. Его трактовка Христа очень близка последним картинам Поленова. Об этих четырех художниках помещены в каталоге целые статьи, но, по существу картин, все они особого подчеркивания не заслуживают.

Центр выставки занимали парижские индивидуалисты. Сильные характеры: Симона, Коттэ, Бенара, Менара, Латуша, Родена, Шарпантье, Менье, подкрепленные несколькими картинами старых: Добиньи, Милле, Коро, давали интересное целое, если даже многие из них представлены были довольно незначительными вещами. Присутствие картин Милле, Коро и Добиньи было какое-то случайное. Вещи Коро и Милле не из лучших; хорош был один пейзаж Добиньи (серые группы деревьев и коровы), но, кажется, нигде нет таких же характерных вещей его, как в частной галерее Мездага в Гааге.

Коттэ дал две вещи - совсем разного содержания; одна - славные красные паруса в городском канале, и другая - черная и скучная: "Печаль", две головы поморянок на фоне моря. "Бретонцы" Симона и "Гондола" на желтоватом свету Латуша известны по Парижу так же, как и закутанный облаком пыли "Театр" Каррьера. Превосходны были витрины с рельефными пластинами Шарпантье; его детские головки прекрасно леплены и полны детского юмора. Совсем в этом же духе работает и Еннес.

Роден занимал скульптурами целый зал. Содержание очень разнообразно: голова Бальзака, бюст Рошфора, Валькирия, Ева, огромная группа, изображающая побежденных представителей французских граждан, и др. В Венеции вредило общему виду Роденовского зала то, что лучшие, например, голова Бальзака и другие маленькие бронзы забивались большой группой "Французских представителей", с веревками на шее и с ключами в руках выходящих навстречу победителям.

И в английском отделе много было интересных вещей, но, кроме перечисления, о них нового нечего сообщать. В портрете Саржента очень интересна сама натура, худощавая фигура молодого лорда. Лавери просто и приятно написал большой потрет амазонки. У Берн-Джонса - масляная картина и несколько рисунков, в его обычной тонкой манере. Из прочих картин бросались в глаза вещи Брангвина, Патерсена, Терриса и Вальтона.

Почему память выдающихся художников почитается часто совсем неправдоподобными портретами? На всемирной парижской выставке таким же неудобным образом была почтена память Пюви де Шаванна; Дюбюф написал в центральном зале целую фреску, где сам Пюви еще был бы ничего себе, но окружающие фигуры и пейзаж являлись настоящей пародией на его направление. В Венеции почти то же случилось с Бёклином. Посреди работ его помещен был портрет, написанный сыном художника, и, надо отдать справедливость, преплохой портрет, на каком-то жестяном фоне. Бёклин любил себя изображать с символическими атрибутами, как в берлинском музее, где смерть напевает ему свою песню; но лицо у него на том портрете вовсе не символическое, а хорошо и экспрессивно, для манеры того времени, написанное. Бёклин достоин лучшего портрета так же точно, как и лучшего подбора его работ, после недавней смерти. Сам художник никогда бы не выставил незаконченных и неудачных головок и незначительных пейзажей. Добро это была бы полная посмертная его выставка - тогда на ней нашли бы место всякого сорта работы; а то напоминать о таком крупном мастере ничтожными помазочками даже и нехорошо. Бёклин имел вполне законченные круги почитателей и ненавистников. Так же определенно относится публика и к Фр. Штуку. Он никогда не вызывал среднего отношения; и хвалили и ругали его всегда в превосходной степени. Им были выставлены: общеизвестная статуэтка амазонки и картина "Фурии" - человек в ужасе бежит, преследуемый фуриями. Картина эта написана Штуком давно, но теперь она снова переписана, и, вероятно, хуже, чем была. Особенно печально замечать, когда сильный художник начинает пошатываться и хвататься за свои изжитые годы. Из нескольких портретов немецкого отдела лучший - ленбаховский портрет Бисмарка.

Из прочих отделов были хорошие вещи в маленьком бельгийском; из трех пейзажей Клауса лучший - освещенный зеленый ствол, бросивший тень на стену. Офорты Риссельберга сделаны в парижской манере, но в этом упрекать Бельгию нельзя, ибо эта страна неразрывна с парижским течением. К парижским же художникам следует отнести и Цорна, и Шагина (армянин родом); по ширине, а у Шагина и по мягкости - их офорты лучшие среди blanc et noir выставки.

Если отделить Цорна от северных отделов, то среди них, кроме картины Малявина, почти нечего назвать. Они обставлены были слабее прочих, хотя, казалось бы, своим здоровым жизненным направлением они могли бы по праву поспорить с остальными. Но, видно, норвежцы, финляндцы и русские забыли о венецианской выставке.

Из русских художников участвовали в выставке лишь Трубецкой, Малявин и Стабровский. Трубецкой по-прежнему называет себя итальянским художником, причисляя свои работы к ломбардскому отделу. Из трех выставленных скульптур две: "Л. Толстой" (конная статуэтка) и "Самоед", были в Париже, а грациозная фигурка "Задумавшейся девушки" знакома Петербургу по выставке "Мира искусства". Малявина и Стабровского картины не новые. У Малявина - "Красные бабы", у Стабровского - "Тишина деревни", бывшая на нашей академической выставке. Картина Малявина приобретена для галереи в Риме.

Странна судьба некоторых русских картин. То одна из самых лучших картин Репина "Дуэль" остается за границей, купленная в Венеции, то эта первая картина Малявина уходит навсегда из России. Картина Малявина была одним из самых светлых мест выставки.

Напрасно русские художники, кажется, не имеют вообще в виду венецианскую выставку. Северная живопись с ее серьезными нотами явилась бы славным контрастом яркому югу. Какой-нибудь старорусский городок Васнецова и пейзажи Левитана обратили бы здесь на себя большое внимание. Мы ищем теперь нашей характерности, обострять ее следует на разных противоположных сравнениях. И тем это легче сделать, что все благоприятствует нашему присутствию на выставках заграничных, и наше искусство, особенно национальное, везде встречает самый серьезный интерес.

1901